Для того, чтобы описать состояние современных элит республик Северного Кавказа, необходимо дать краткий обзор этносоциологии как советского общества, так и процессы, произошедшие в постсоветскую эпоху.

Особенность советского периода русской истории, с этносоциологической точки зрения, состоит в том, что советское общество осознавало себя как общество посткапиталистического модерна, но на самом деле представляло собой систему ускоренной некапиталистической модернизации общества традиционного, еще не прошедшего полноценно фазу капитализма . С этим связан фундаментальный зазор между концептуализацией общества в официальной дискурсе советской политической элиты и реальным положением дел. В более широком смысле, я определяю это явление как «археомодерн» , когда за модернистским фасадом скрываются архаические структуры (О.Шпенглер называл это явление «псевдоморфозом» ). Принцип «археомодерна» в полной мере характеризует все советское общество, а шире применим и к длительному периоду – от Петровских реформ до настоящего времени. С XVII века по XXI век процессы модернизации России развертывались на фоне сохранения неизменными определенных структур традиционного общества, что до определенной степени справедливо и для описания постсоветского периода . Собственно, советский период специфической чертой имел наложение марксистской догматики на социальные и этносоциальные структуры, категорически не соответствующие нормативным концепциям ортодоксального марксизма. Зазор между «нормой» и «реальностью» в СССР преодолевался с помощью тоталитарных методов, где осевой стала практика систематического насилия – и насилия правящего дискурса над социальными структурами и прямого насилия политической власти над населением.

Археомодерн в республиках Северного Кавказа в советский период имел ряд существенных отличий от археомодерна, сложившегося в русских областях. Славянские массы лучше поддавались модернизации и урбанизации, и их архаизм проявлял себя более опосредованно – через перетолковывание горизонтов построения коммунистического общества в обобщенном эсхатологическом славянско-общинном и сектантском, одновременно, ключе. В Республиках Северного Кавказа местное население было архаическим и традиционным в самом прямом и непосредственном смысле этого слова, и искусственный характер советской модернизации опирался на промежуточный пласт новой волны «советской русификации», где великороссийский элемент, и сам будучи модернизированным весьма поверхностно, служил, тем не менее, инструментом модернизации и «советизации» локальных обществ. Сами жители Северного Кавказа могли воспринимать эту «советскую волну» как продолжение процессов интеграции и ассимиляции, начатых еще в имперский период.

Чтобы бы лучше понять социологическую особенность современных элит обществ Северного Кавказа можно рассмотреть две параллельные схемы исторического процесса. Вот так представлял себе картину социальной истории советский марксизм: архаическое общество традиционное («феодальное») общество буржуазное общество (национализм) социалистическое общество (интернационализм).

Построение социалистического общества рассматривалась как фаза, следующая за капитализмом и, соответственно, периодом буржуазного национализма. Такой взгляд исходил из убежденности в том, что эпоха буржуазного национализма (для Северного Кавказа) в прошлом, а в настоящем идет строительство социалистического интернационального общества. Такой схемой и руководствовалась на уровне официального дискурса партийная верхушка СССР при строительстве кавказской политики. Проблема здесь заключалась в том, что период установления на пространстве Северного Кавказа буржуазных национальных обществ в силу его отсутствия рассматривался как нечто эфемерное и развертывающееся в узких рамках между февралем и октябрем 1917 года с добавлением периода гражданской войны и установления большевистской власти на Северном Кавказе. То есть уже в 20-годы ХХ века «буржуазный национализм» и соответствующие ему этносоциологические явления помещались в «прошлом».

На самом деле, это было очевидной натяжкой, причем на Северном Кавказе ее очевидность была еще больше, чем на собственно русских территориях. На практике мы имели следующую схему:

- социалистическое общество (интернационализм) (верхний пласт, навязанный советско властью в общегосударственном масштабе, компартия, бюрократический аппарат, индустриализация – здесь ключевую роль играло русское население)

- буржуазное общество (национализм) (чисто номинальное явление, сохранившееся в определении «территориально-национальных образованиях», но уже в снятом, социалистическом и интернационалистском контексте)

- традиционное («феодальное») общество (представленное отчасти сохранившимися структурами местной знати, вписавшейся в партийный управленческий аппарат, отчасти духовными авторитетами и суфийскими братствами)

- архаическое общество (жизненный уклад, обычаи и обряды, уходящие в глубокую древность – адат, кровно-родственные отношения, скотоводство, земледелия и ремесленничество). Но здесь мы имеем дело с синхроническими одновременно существующими пластами. Сопоставление двух схем – номинальной и реальной – помогает понять многие несоответствия и экивоки советской национальной политики на Северном Кавказе.

Если на уровне официального дискурса в духе марксистского историцизма каждая последующая формация «снимается» последующей и , соответственно, считается «более не существующей», то на практике политическому руководству СССР приходилось иметь дело с такой социальной и этносоциальной структурой, где эмпирически существовало то, чего теоретически существовать не должно. Поэтому одноуровневый официальный анализ, выдержанный в духе социалистической риторики, классового подхода и интернационализма, накладывался на многоуровневую специфику реальных северо-кавказских обществ. Ключевую роль играл эфемерный и призрачный статус «национального» начала .

Национальное государственное образование предполагает капитализм, индивидуальное гражданство, индустриализацию и урбанизацию. Поэтому-то республики и округа Северного Кавказа и были названы «национальными». Но эта презумпция марксистского взгляда на общественную историю противоречила фактам. Поэтому онтология «национальности» в условиях СССР была расплывчатой и нестрогой. По умолчанию предполагалось, что этот уровень позади, но в то же время, советская модернизация выступала параллельно с этим как инструмент искусственного подтягивания северо-кавказских обществ до общесоветского уровня, то завершала те процессы «национального развития», которые не смог завершить капитализм (так как его просто не было). Так докапиталистическое общество оказалось в контексте посткапиталистического, что закономерно породило конфликт интерпретаций.

В соответствии с двумя схемами мы имели в СССР на уровне официального дискурса – северо-кавказские общества, вступившие в фазу социалистического развития на основах интернационализма, с такой же интернациональной элитой, как и в других областях СССР, но с учетом необходимости завершить национальное развитие, не законченное в условиях капитализма (чему препятствовала Империя), а на эмпирическом уровне сосуществовали одновременно несколько этносоциологических пластов – сверху дуумвират из представителей местного народа пролетарского происхождения (символ вклада большевизма в завершение национального развития) и из носителей общесоветского начала (часто русского или иных этносов, более вовлеченных в советскую модернизацию), сюда же были вкраплены представители местной знати и суфийских орденов, принявших Советскую Власть, ниже располагался слой агентов модернизации и индустриализации, преимущественно из славян, а еще ниже основное население, сохранявшее в значительной степени архаический уклад. Для того, чтобы не допустить превращения таких национальных образований в зачаток государственных структур советское руководство прибегало к следующим мерам:

- создавало административно-территориальные образования из двух или нескольких слабо комплиментарных или просто отличающихся друг от друга этнических групп (Карачаево-Черкессия – с тюрками-карачаевцами и черкесами, Кабардино-Балкария, с тюрками-балкарцами и кабардинцами-адыгами), Чечено-Ингушетия на основе двух различных вайнахских этносов, полиэтнический Дагестан, индоевропейцы Южной Осетии и адыги Абхазии составе преимущественно картвельской Грузии и т.д.);

- привлекало на эти территории целый пласт городских жителей из традиционно-русских областей;

- поддерживало баланс власти между представителями вертикальной структуры КПСС общегосударственного уровня и местной бюрократии с тонким манипулированием традиционными властными и религиозными кланами.

Так за годы советской власти на Северном Кавказе сложились совершенно специфические общества с особой и уникальной моделью социальной стратификации, где элиты совмещали в себе и насильственное воплощение в жизнь нормативов марксистской ортодоксии (интернационализм, модернизация, индустриализация) и мощную инерцию выживания глубинных пластов традиционного общества – с их религиозными, суфийскими, клановыми, обрядовыми, кровно-родственными и архаическими отношениями, социальными и экономическими практиками. В отличие от Союзных Республик национально-территориальные образования Северного- Кавказа считались менее самостоятельными и более зависимыми от России (как РСФРС). Хотя исторически для Российско Империи установление контроля над Северным Кавказом представляло собой гораздо более проблематичный этап, нежели присоединение территорий Южного Кавказа. Этносы именно Северного Кавказа, в силу своей архаичности, оказывали Империи более отчаянно и долговременное сопротивление.

В целом Северный Кавказ в период СССР представлял собой особую этносоциологическую реальность , которую можно определить как северо-кавказский археомодерн. Этот тип археомодерна отличался и от общесоветского археомодерна, и от археомодерна Союзных Республик, и от специфики этносоциологического устройства других, некавказских национально-территориальных образований.

Исключительными чертами именно северо-кавказского археомодерна были:

- высокая насыщенность различными этническими группами,

- низкий уровень индустриализации и сохранение сельско-хозяйственной ориентации, а также традиционных ремесел;

- низкий уровень урбанизации;

- распространение ислама преимущественно суфийского толка (за исключением осетин, в большинстве своем православных);

- устойчивость кровно-родственных связей (типа чеченских тейпов);

- сохранение значения положений адата (горского права, основанного на исламских законах с добавлением многих этнических элементов);

- высокие показатели демографии.

Но эти эмпирические особенности обществ Северного Кавказа и их элит де факто не признавались, и составляли фигуру умолчания в структуре официального советского дискурса. Одно из свойств археомодерна в целом – не признавать наличие своего «архаического» уровня.

Социологическая структура северокавказских обществ в постсоветский период 

Конец СССР означал качественное изменение в статусе национально-территориальных образований Северного Кавказа и, соответственно, в качественной структуре соответствующих обществ. В целом с этносоциологической точки зрения, это можно описать как конец советской версии археомодерна, что означало полный отказ от марксистского коммунистического дискурса, а вместе с ним и с претензиями на социализм и интернационализм. Параллельно рухнул СССР, и на месте Советских Республик появились соответствующие независимые национальные государства с капиталистическим укладом. Советский период модно было рассматривать как этап насильственной и мобилизационной модернизации, только лишь ведущий к капитализму и национальным государствам (национализму), а не следующий за ней (вопреки советской официальной доктрине). Буржуазный национализм стал основной идеологией всех постсоветских республик ССССР за одним единственным исключением – за исключением Российской Федерации. Российская Федерация сохранила полиэтнический уклад имперского толка, но попыталась представить его как постнациональное гражданское общество либерального типа. Так появилось новое издание археомодерна – современное российское («демократическое»). Структура этого нового археомодерна представляла собой новое противоречие: недонацинальное индустриальное общество с большим количеством традиционных, а местами даже архаических черт, объединенное по имперскому принципу вертикалью авторитарной власти, выдавалось за постнациональное постиндустриальное общество, копирующее нормативы современные постмодернистские западно-европейские и американские образцы ультралиберального социального уклада. Снова официальный дискурс был одним, а эмпирическая реальность совершенно иной. Это новое противоречие стало решающим для судьбы северо-кавказских обществ и, соответственно, структуры их элит.

На сей раз российские либералы, захватившие власть в 1991 году вместе с группой поддержки Бориса Ельцина, рассматривали «национализм» как «прошлое», но отождествив его с «сталинизмом» и «советским патриотизмом». Таким образом, заведомо демонизировалась сама русская национальная идея. Тактическим аргументом служило указание на полиэтнический характер российской государственности, что по мнению либералов, не позволяло обратиться к русской идее под угрозой распада России как государства. Вместо этого ставка была сделана на либеральный индивидуализм, идеологию прав человека и гражданское общество. В странах Запада переход от национальных обществ к либеральным гражданским режимам произошел в ходе постепенной эволюции в последние десятилетия ХХ века после многовековой истории кровавых национальных войн, конфликтов и таких эксцессивных форм как германский нацизм. Либеральные реформаторы в РФ провозгласили, что такое гражданское общество в России уже по сути построено в 1991 году и осталось его только усовершенствовать. Археомодерн в остальных странах СНГ стал постепенно упраздняться через признание того, что в экономике развертывались капиталистические реформы, а политика стала строиться в национальном ключе. В России же археомодерн только усугубился на новом уровне: конфликт интерпретаций теперь заключался в постнациональной ориентации ультралиберальных элит на идеологию прав человека и фактическим преднациональным состоянием социальных структур и сохранением и даже укреплением многочисленных элементов традиционного общества (повышение фактора религии – Православия и ислама) . Снова адекватное самосознание было блокировано. Элиты опять помещали «национализм», который только становился на повестку дня, в «прошлое», искусственно и активно демонизируя его – отсюда появился уничижительный термин «красно-коричневые». 

На структуре северо-кавказских обществ это сказалось самым непосредственным образом. Во-первых, их статус приблизился к тому, которым обладали в СССР Союзные Республики. Если СССР на деле и вопреки официальным заявлениям коммунистов помог Союзным Республикам пройти несколько этапов модернизации и создал предпосылки для возникновения национальных государств капиталистического типа с буржуазно-националистической идеологией, то в самом начале 90-х годов элиты Северного Кавказа попробовали пройти тот же путь в сокращенном режиме времени и попытались провозгласить свой национальный суверенитет – ведь участие в СССР для национальных республик оказалось лишь подготовкой к созданию независимой государственности.

Дальше всех в этом направлении продвинулась Чечня, которая вначале разделилась с Ингушетией, положив конец существованию Чечено-Ингушской Автономной Советской Социалистической Республики, а затем заявила о суверенитете и выходе из состава России.

Остальные северо-кавказские субъекты РФ пристально смотрели за судьбой Чечни и реакцией федерального центра.

На примере Чечни легко проследить логику трансформации северокавказских обществ в постсоветский период. Причем именно Чечня и ее элиты прошли в этом направлении самый большой путь. Во-первых, была сметена «интернационалистская» государственная элита, опиравшаяся на русских или государственно ориентированных чеченцев или этнических меньшинств (таких как ногайцы). Параллельно, планомерным этническим чисткам и подчас открытому геноциду подверглось русское население. Вместе с тем выкорчевывалось присутствие российских (экс-советских) спецслужб и силовых министерств и ведомств. Это привело к ликвидации структур, обеспечивавших контроль над Чечней со стороны центра и, соответственно, инерцию «советской модернизации» (северокавказского археомодерна советского образца.

Вместо этого на первый план выступили представители национализма и национал-капитализма (преимущественно криминальной ориентации), а также представители влиятельных тейпов и туккумов (племен) . Резко возросла роль ислама, шариатских судов, а также суфийских вирдов. Параллельно произошло возрождение кровно-родственных отношений и адатного права. Чеченское общество 90-х годов представляло собой синхроническое наложение нескольких уровней:

национально-буржуазный фасад (Дудаев, Масхадов, Зкаев);

кланово-родовая система (идеолог Нухаев)

исламско-шариатская и суфийская тарикатистская система (Басаев, Хаттаб, Кадыров, Удугов)

традиционное общество основной массы населения.

По сути Чечня попыталась пройти до конца тот путь, который прошли Советские Республики вплоть до отделения и провозглашения самостоятельных националистических буржуазных государств.

Мнение в либерал-реформаторской Москве относительно Чечни разделились. Одни политики встали на сторону Чечни и Дудаев, полагая, что независимость этой Республики стоит в общем ряду демократических процессов на постсоветском пространстве, а противодействие этому есть не что иное как проявление «российского национализма», как недопустимой для гражданского общества «реакционной» идеологии. Другие посчитали, что сохранение территориального единства РФ является необходимым условием для модернизации и демократизации всех ее территорий, тем более, что природа чеченского национализма явно указывала на его архаический и совсем нелиберальный и недемократический характер. Тем более, что постепенно в Чечен стал резко возрастать фактор импортированного исламского фундаментализма, ранее абсолютно неизвестного на Северном Кавказе. Как мы знаем, возобладала вторая точка зрения, вылившаяся на практике в кровопролитную и непоследовательную Первую Чеченскую компанию.

В любом случае сопротивление Москвы остановило другие северо-кавказские субъекты Федерации на пути сепаратизма, и заставило их элиты искать иных путей взаимодействия с федеральным центром.

Несмотря на то, что путь радикального сепаратизма был отвергнут, в целом эволюция северо-кавказских обществ повторяло ситуацию в Чечне .

Точно также была вытеснена централистский модуль власти в лице высокопоставленных русских чиновников с параллельными выдавливанием русского населения (не столь брутальными методами как в Чечне, но со сходным результатом). Это косвенно вело к деиндустриализации и архаизации региональной экономики. Параллельно этому шла резкая этнизация власти и возрождение клановых и кровно-родственных моделей социального управления. Также как и в Чечне наблюдался постоянный рост исламского фактора и подъем суфийских орденов. Основная масса населения продолжала оставаться в рамках аграрного сектора, а избыток быстро растущего населения либо уходил в бандформирования («лес»), либо в криминальные структуры, либо мигрировал в другие российские города и территории. По сути везде на Северном Кавказе происходили процессы, логически ведущие к созданию национальных буржуазных государств с традиционалистской и даже архаической социальной структурой.

Элиты национальных образований Северного Кавказа в этот период стали по-новому выстраивать взаимоотношения с федеральным центром. Вместо КПСС и иных структур советского бюрократического централизма сложилась более сложная модель взаимодействия элитами федерального уровня. Можно выделить три плана:

военный фактор (после событий в Чечне вся территория Северного Кавказа стала восприниматься Москвой как «горячая точка», что привело к росту влиянию федеральных силовиков во всех субъектах федерации с высоким уровнем их подчас чрезвычайных полномочий);

экономический фактор (местные элиты получили от Москвы возможность перераспределения бюджетов в обмен на лояльность, что создало новую систему контроля над локальными процессами и способствовало новой конфигурации конкретных клановых и этнических элит);

криминальный фактор (коррупционные схемы и криминальные сети северо-кавказских республик простираются вплоть до высших уровней федеральной власти, часто через посредство этнических диаспор, базирующихся в столицах и крупных центрах РФ, что дает возможность обратной связи и влияния на некоторые важные решения центра).

Идеологической платформой, которая служила бы фасадом для новой постсоветской версии северо-кавказского археомодерна, стала отныне гражданское общество и номинальная либерал-демократия.

При этом следует отметить еще несколько тенденций и соответствующих влияний, существенно влияющих на северо-кавказские элиты, но на сей раз в направлении, противоположном центростремительным тенденциям.

1. Рост национализма в элитах и массах республик Северного Кавказа. Это проявляется и в том, что все больше подчеркивается значение национального образования, и в том, что возникают искусственные концепции пересмотра структуры этих образований по принципу этнической однородности (разделение Кабардино-Балкарии и Карачаево-Черкессии), и в том, что появляются проекты национальных объединений на расовой основе (например, проект «Великой Черкессии»), и в том, что усиливаются территориальные претензии к другим субъектам Федерации (например, вопрос о Осетино-Ингушеской границе). Все это показывает, что постоянно возрастает сознание национальной целостности этих субъектов Федерации и усиливаются сепаратистские тенденции.

2. Рост исламского фундаментализма. Эта тенденция, также как и в Чечне, является продуктом импорта из других исламских стран и служит идеологической основой для исламских кругов разных этносов, создавая своего рода сеть исламского интернационала антироссийской направленности с упором на религиозный фактор.

3. Рост правозащитной активности с этническим и антироссийским оттенком, рассматривающей претензии федерального центра на «демократию» и «гражданское общество» всего лишь прикрытием нового российского национализма или империализма. В данном случае федеральному центру противопоставляется идеология прав человека и реальная демократия, якобы постоянно нарушаемые Москвой и централистскими структурами, в первую очередь, силовиками и местными коррупционерами).

Три обозначенных выше тенденции служат платформы для формирования структур контрэлиты, объединяющей тех активных граждан Северного Кавказа, которые не находят места в структурах существующей власти. Эта центробежная контрэлита имеет поддержку из-за рубежа и становится постепенно тем более сильной, чем больше слабеют сети центростремительного толка.

Националистическая, исламистская и правозащитная контрэлиты в равной мере ориентированы на слом ныне существующей системы археомодерна и ведут дело к сепаратизму и созданию новой независимой государственности.

Эта картина сложилась в 90-е годы и в общих чертах существует вплоть до настоящего времени, но с некоторыми поправками, о которых мы скажем ниже.

Фактор Путина

Приход к власти В.Путина в 1999 году, начало Второй Чеченской компании, победа в ней Москвы и успех операции Кадыров несколько изменили баланс сил на Северном Кавказе, но не породили принципиально новой системы элит . Путин победой над Масхадовым продемонстрировал тупик лобового сепаратизма как решения национальной проблемы Северного Кавказа. При этом он по умолчанию мобилизовал в мягкой и приглушенной форме «российский национализм», ставший с момента его первого Президентства «второй идеологией» наряду с либеральной демократией, гражданским обществом и правами человека. К идеологическим ориентирам 90-х Путин добавил ценность суверенитета и национальной целостности России. Это стало решающим моментом в кавказской политике 2000-х годов, положив конец прямолинейным сепаратистским попыткам. Это нашло свое проявление в феномене Ахмада Кадырова и его сына Рамзана Кадырова. В противостоянии чеченским сепаратистам путин сделал ставку не на жестко пророссийских политиков, продемонстрировавших свою беспомощность в условиях радикального противостояния, но на умеренный национализм и традиционный ислам в рядах оппозиции. Тем самым Москве удалось расколоть лидеров сепаратистов. В лице Кадырова старшего (позже младшего) Путин включил в систему управления субъектом Федерации местную националистическую элиту, опирающуюся на традиционный северо-кавказский суфийский ислам, оказав ей силовую и экономическую поддержку. Это дало позитивный эффект, позволило завершить конфликт в Чечне и превратить эту республику в образец «нового Кавказа». Причем идеологически Чечня Кадырова мыслится скорее как образцовый военизированный контингент на службе «бравой российской империи» , нежели демократическая часть общероссийского гражданского общества. Верность, преданность и дисциплина, а также патриотизм и даже своего рода общероссийский сверхэтнический «национализм» евразийского толка, толерантный к этнической самобытности малых групп, стали основой чеченской модели Северного Кавказа.

Пример современной Чечни является образцом путинской модели реструктурирования Северного Кавказа и его элит. Кадыровский режим представляет собой национальную, и отчасти даже националистическую чеченскую элиту, с большой степенью автономии на своей территории, укрепленную силовым, политическим и экономическим потенциалом федерального центра, с возрождением клановых и кровно-родственных отношений, религиозными институтами и обычаями (шариатом, адатом), но полностью лояльную на «феодальном уровне» московскому правителю. Тем самым Путин приблизился здесь к евразийской модели, предлагающей сочетать централизм большого пространства с этническим разнообразием и широкой федералистской автономией регионов на базе субсидиарности. Эта модель имеет, однако, мало общего с либеральной демократией и гражданским обществом, так как основана на совершенно иных принципах и ценностях, относящихся скорее к обществу традиционному, нежели современному и постсовременному. Кадыровская модель, продемонстрировавшая свою успешность и эффективность в самой горячей точке Северного Кавказа, Чечне, не смогла быть автоматически перенесена на другие субъекты Федерации (например, Ингушетия в эпоху президентства Зязикова). Это можно объяснить различиями в поворотах новейшей истории, отсутствием долгих кровопролитных столкновений или этнической структурой соответствующих республик. Возможно, объяснения следует искать в конкретной конфигурации местных элит и соотношении в них центростремительных и центробежных факторов, а также эффективности соответствующих им сетей. Эмпирически следует констатировать, что на данный момент кроме Чечни кадыровская модель на Северном Кавказе не работает, а продолжает существовать система, сложившаяся в 90-е годы и основанная на ельцинской версии постсоветского северокавказского археомодерна.

Чечня и ее элиты являются сегодня изолированным случаем. А в других субъектах Федерации имеет место противоборство элит, встроенных в централистскую систему, и контрэлит, опирающихся на внешние центры поддержки. Национализм как попытка придания этническому фактору политического содержания является основной ставкой, вокруг которой развертывается противостояние различных сил и идеологий.

Со стороны Москвы в ход пущены экономический и силовой фактор под идеологическим знаменем либеральной демократии и гражданского общества (евразийство почти не используется). На стороне сепаратизма находятся контрэлиты, действующие под знаменем исламизма, национал-сепаратизма или защиты прав человека. Это противостояние является открытым и вероятно будет главным уравнением третьего срока президента Путина.