Надежда Мальцева за семь лет заключения повидала четыре колонии. Сидела в Мордовии, в ИК-14, где сейчас отбывает срок Надежда Толоконникова. Освобождалась из ИК-28. Там сейчас Мария Алехина. Какая она, женская зэчья жизнь — расспрашивал The New Times

Надежда Мальцева семь лет провела на зоне и считает, что тюрьма не исправляет,  а только ожесточает

Закрыли меня 13 апреля 2006 года в городе Нытва Пермской области. Я сама родом оттуда. Осудили на 11 лет лишения свободы по ст. 228 ч. 2*. 

*«Незаконное хранение, приобретение, перевозка наркотиков».

На кассации год скинули, убрали обвинение в организации группы. Я, конечно, была виновата. Только не в том, в чем обвиняли. Я жила с мужчиной, с цыганом. А его двоюродная сестра занималась продажей наркотиков. Ее взяли на «стрелке» с наркоманом, а когда пригрозили, что посадят ее несовершеннолетнего племянника и двоюродного брата, она cдала полтора килограмма героина и написала, что он мой. Я никогда не занималась прямой продажей наркотиков, была простым курьером, каких много, а на меня повесили организацию преступного сообщества.

Цыган мой сначала ко мне на свидания ездил, так я и забеременела в ИК-28 в Березниках Пермской области. Меня повезли в Мордовию в ИК-2. Это колония для женщин с детьми. Там есть ДМР — дом матери и ребенка.

«Прописка»

С первых же минут, как нас встретила администрация, я поняла, что «попала». Как только мы выгрузились из автозака, к нам с матом: «А ну, е… твою мать, сучки, нае…лись, приехали. Молодцы. А ну быстро!» Потом завели в штаб. Там администрация, оперотдел, они смотрят дела: «Ага, 228-я, замечательно, срок десять лет, отлично, ну-ка нам ее сюда». У меня срок беременности маленький был, 14 недель, живота не видно, а они даже не посмотрели, почему меня к ним направили. Они, видно, думали, что я из тюрьмы, а не из колонии к ним приехала. И когда я зашла в оперотдел, начали задавать вопросы: «Наркотиками торговала?» Я поначалу молчала. «Ну рассказывай, где брала, куда возила, где продавала?»

Я говорю: «Извините, у меня все написано в приговоре, и если вы хотите, можете его прочитать». На это мне очень грубо ответили и даже приложили ладошку к моей голове, что меня очень расстроило, я сильно ревела. Не избили, но ударили. Помню, я стояла ревела, подошла ко мне дневальная (осужденная, которая работает в штабе): «Перестань, все нормально». Меня вызвали снова, видно, прочитали, что я беременная, сказали: «Ну ладно, ничего, не переживай. Это чтобы ты знала, где ты».

А если, например, женщина приезжает с тюремными нарушениями, она обязательно сразу попадет под дубинал (дубинки. — The New Times). Так они укрощают, то есть показывают, что вот твое место, и если будешь нарушать, будет еще хуже.

Есть там такой Киемяев, замначальника по безопасности, его все боятся. Я сама с ним не встречалась, но многие осужденные рассказывали, что когда заводят к нему в чем-то провинившуюся женщину, он просто надевает красные боксерские перчатки и бьет — вот на тебе, получай. Слушайся.

Перед освобождением женщины говорят, что как выйдут, обязательно пойдут жаловаться. Но насколько я знаю, никто не жалуется. ИК-2 в Мордовии — это ад, это кошмар просто. Для администрации мы не люди, у нас нет никаких прав, мы вообще не имеем права голоса. А когда приезжает начальство из управления или комиссия из Москвы, то женщин просто прячут по отрядам, а комиссия разговаривает только с людьми подготовленными.

Дом матери и ребенка

Рожала я в тюремной больнице. Там же, в Мордовии. На пятый день привезли меня с дочкой Томой в колонию. Девочку я отдала медсестре, она ее отнесла в ДМР. Меня обыскали, потом завели в детское отделение. И я первое время жила вместе с дочерью в боксе, 12 квадратных метров. Я не верила, что меня с ней оставят. Осужденные мне говорили: «Ты не «греешься»**, у тебя нет широкого кармана на воле, тебя в ДМР не оставят».

**То есть не получаешь постоянных переводов и посылок с воли (жарг.).

Когда мы с Томой туда попали, там было 95 детей. Это очень много. Жить вместе с детьми могут только девять осужденных, не больше. Но так получилось, что там жила одна девочка, моя землячка, и она в четыре с половиной месяца отдала своего ребенка домой родителям и договорилась, чтобы меня поселили на ее место. И я прожила в ДМР два года.

Очень многие женщины не хотят жить в доме матери и ребенка. Не из-за того, что не хотят быть со своими детьми, а потому что тяжело. Во-первых, с ребенком ты очень мало видишься. У тебя есть обязанности по уходу за другими детьми. Во-вторых, около ДМР очень большая территория, и чтобы держать ее в чистоте и порядке, нужно работать день и ночь. Зимой я выходила на территорию в пять утра и заходила в свой бокс в десять вечера перед самым отбоем. Асфальтированные дорожки должны быть очищены от снега, снег мы должны были складывать в ровненькие сугробики. Работала я бесплатно.

Однажды я повздорила с одной мамочкой. И меня наказали — вывели в зону на три дня, и я приходила к дочери только на кормление. Эта трехдневная разлука была большой травмой и для меня, и для ребенка. К счастью, должна была приехать съемочная группа фильма «Анатомия любви», а я участвовала в съемках — меня вернули в ДМР. И когда я снова увидела дочь, то поняла, что у нее убегает глаз — она стала косить. Я уверена, что это у нее произошло на нервной почве. Но я ничего не сказала сотрудникам. У меня вообще там была такая тактика: я молчала и терпела все унижения со стороны администрации ради того, чтобы меня оставили в ДМР. Ведь там очень строго, чуть что скажешь, могут закрыть в клетку и лишить кормлений, и ребенка вообще не будешь видеть.

Клетка

Это кошмар. Я в ней ни разу не сидела, но мне другие женщины рассказывали. Если совершишь какое-то нарушение, тебя закрывают в клетку. Туда могут запихнуть шесть-семь человек. Прежде чем зайти в клетку, нужно раздеться догола, потом заставляют приседать. Заводят в клетку голышом, а потом дают одежду. Эта форма наказания нигде не прописана, ни в каком Кодексе. Клетка находится прямо в штабе колонии. Она очень темная. А когда приезжают комиссии и спрашивают, что это такое, им говорят: это помещение для вещей осужденных, убывающих на этап. В клетку могут посадить женщин, которые не выполняют норму выработки, которые позволяют себе сопротивляться режиму, высказывают свое неудовольствие.

Промзона

Промзоны, или «промки», в разных колониях отличаются друг от друга. Например, в ИК-2 несколько цехов, и осужденные не имеют права без разрешения переходить из одного цеха в другой. Без разрешения и без специального пропуска не имеют права выходить в туалет. А туалет — на улице. Туда ходят всей бригадой.

Работа там тяжелая. Конечно, те, кто впервые оказывается в колонии, шить не умеют. А на третий день уже нужно выдавать норму. Иначе всю бригаду подведешь. И тебя матом обложат. А то и побьют. Помню одну девочку, Юлю, ей 21 год был. Посадили ее за швейную машинку, производственную, ножную. Швейному делу ведь там не обучают, просто сажают и говорят: «Шей!» А она не понимает, что делать, куда жать, и вообще не знает, как эта машинка работает. И вот поначалу у нее ничего не получалось. Я сидела напротив нее и видела, как к ней подходила бригадир и тыкала головой об машинку — наказывала ее, чтобы она старалась.

А в ИК-13 в Мордовии промзона — вообще кошмар. Там невозможно работать. Сгнившее здание, провалившиеся полы. Машинки старые. Шить на них невозможно. Синтепон приходится резать вручную ножницами. Ножницы тупые, они натирают руки до крови. Работают там в три смены по восемь часов.

А еще в Мордовии ужасно кормят. Я сутками была там голодной. Когда приводят в столовую, надо есть очень быстро. И вот сидишь в верхней одежде и ешь с бешеной скоростью. Бывало, что я не жевала, а глотала пищу, потому что сотрудники подгоняли: быстрее, быстрее.

Жетон в туалет

На плацу. ИК-14. Мордовия

Когда меня перевели из ИК-13 в ИК-14, туда, где сейчас сидит Толоконникова (эти две колонии находятся в поселке Парца, по разные стороны дороги. — The New Times), мне ИК-13 показалась раем. В ИК-14 для женщин нет никаких нормальных условий. В баню выводят только раз в неделю. Полчаса на помывку отряда. А отряд — 100 осужденных. Кто не успел, тот опоздал. В отрядах мыться нельзя, нельзя стирать. Стирают на «прачке». В ИК-14 четыре или пять комнат гигиены, так они называются. Когда я там была, в колонии содержались полторы тысячи женщин, а комнаты гигиены открыты всего два часа в день, с семи до девяти часов вечера. После работы ужасные очереди, чтобы помыться. А если работаешь во вторую смену, то помыться не успеваешь. Конечно, женщины находят какой-то выход из положения, заводят отношения с дневальными (как правило, это осужденные с большими сроками. — The New Times). В 2011 году, когда я там сидела, у них была жетонная система: чтобы выйти из барака во двор в туалет, надо было брать жетон. А если пошел в туалет без жетона, напишут рапорт — нарушение режима.

Этап

Когда у меня подошел срок УДО, я поняла, что в Мордовии не освобожусь. Там уходили только те, кто мог заплатить деньги. Мама моя написала письмо директору ФСИН Александру Реймеру, чтобы меня перевели поближе к дому, к ребенку (дочку Надежда отдала на воспитание матери. — The New Times). И вот чудо — меня переводят в ИК-28 в Березники.

На этапе самое тяжелое — столыпинский вагон. Там такая вонь! Я ехала в четырехместном как бы купе, там помещается до десяти человек. Привезли нас в СИЗО в Ульяновске, а там нет сортировочных боксов — это такое длинное помещение со скамейками, где можно целые сутки просидеть, пока тебя в какую-то камеру определят. Так вот, в Ульяновске мы часов двенадцать впятером сидели в маленькой одноместной клетке. В камеру нас так и не подняли, дальше пустили по этапу.

Потом была Казань. Это особая тюрьма. Зашли в камеру, а там — смотрящая. Говорит: «Плати дань, милая». Это значит: порошок, шампунь, мыло, сигареты, чай. А мне на следующий день уезжать на Пермь. Я возмутилась: «Я тебе что, за ночлег должна платить? Ты вообще кто?»

Зона для Алехиной 

В ИК-28, в отличие от некоторых мордовских колоний, есть теплые туалеты

ИК-28 в Березниках гораздо лучше мордовских лагерей. Зона также поделена на локальные участки, но жетонной системы там никогда не было. На промзоне есть туалеты, биде с горячей водой, умывальники с горячей водой, не то что в Мордовии, где вообще нет горячей воды. На промзоне есть нормированные перекуры, можно в перерывах попить чай или кофе — стоят титаны.

Я на промзоне общалась с девочками из 11-го отряда, куда определили Алехину. Они о ней хорошо отзывались — образованная, а это там ценится. Единственное, что все говорили: приедут комиссии, корреспонденты, придется соблюдать все правила внутреннего распорядка. В последнее время эти правила стали еще строже. Если хочешь уйти на УДО, надо записаться в библиотеку, принимать активное участие в жизни отряда, переписываться с домашними.

Беспокоит в колонии близость туберкулезной больницы — она прямо за забором. Женщин туда везут из других колоний. Рассказывают, что в больницу могут положить и с воспалением легких, и там вполне можно заразиться.

Сотрудничество

Меня однажды к себе вызвала женщина из оперотдела и говорит: «Мы тебе дадим условную кличку, и будешь нам писать записки, рассказывать, что делают другие осужденные. Записки будешь кидать в красный ящик». Он на зоне специально стоит для жалоб осужденных. То есть я должна была «стучать» на других. Описывать все, что я видела, кто с кем ругается, кто без косынки ходит и т.д. Я отказалась, сказала, что скоро уезжаю. Это было еще в ИК-2 в Мордовии.

В никуда

А вообще-то тюрьма не исправляет, а только ожесточает. В женщинах что-то женское отмирает. Кажется, навсегда. Я сидела семь лет и чувствую, что огрубела. Освободившись, везде вижу только лицемерие и ложь. Но вернуться туда я бы не хотела ни за что. А есть женщины, которые на зоне приживаются. С одной стороны, как удобно — крыша над головой, кормят три раза в день, выводят на работу, зарплату какую-никакую платят. Плюс ты можешь найти там «семейство», которое хорошо «греется», с которым ты будешь все иметь. А освобождаясь, многие выходят вообще в никуда.

Когда я освободилась, мне очень нужна была помощь психолога. В колонии мне дали бумажку, где написано, куда я могу обратиться за помощью — в органы соцзащиты в том городе, где я прописана. Я туда пришла и спросила, как увидеть психолога. Меня привели в кабинет. Она ничего у меня не спросила, достала большой пластиковый пакет и говорит: «Мы сейчас как раз закупили единовременную помощь — питание. Будете брать?»

И дала мне шесть пачек лапши быстрого приготовления, тушенку, кильку, 300 граммов стирального порошка, зубную щетку, пасту, мыло.

Вот и вся психологическая помощь.