От редакции. Перевод подготовлен для сборника "Бюрократия" (ред. В. Куренной), готовящегося к выходу в серии "Научные тетради" (Издательство "Территория будущего" (Москва)). Сборник посвящен памяти Дмитрия Ефимовича Фурмана.

* * *

Чарльз Перрой как-то заметил по поводу конфликтов в организациях, что "эта проблема практически не исследовалась, если не считать анекдотических и сугубо описательных примеров"[1]. В литературе на данную тему есть очень странное противоречие между теоретическими исследованиями, в которых конфликт или упоминается крайне редко, или провозглашается маргинальным явлением, и исследованиями описательными, в которых конфликт оказывается повсеместно присутствующим не только в политических и промышленных организациях, но и в госпиталях, университетах и т.д. Сама повсеместность конфликта доказывает – это не сугубо маргинальное явление. Однако теоретики по каким-то причинам используют модели, согласно которым конфликтные ситуации – нечто из ряда вон выходящее. В данной статье мне бы хотелось предложить подход, проясняющий причины этого несоответствия. Мой тезис таков: социальное существование любой формальной организации исполнено конфликтами, но одновременно такая организация наделена особыми механизмами, позволяющими скрывать само наличие конфликтов. Более того, я буду утверждать, что тот тип теоретических сочинений, который критикует Перроу, сам отчасти является идеологией того организационного существования, которое теоретики пытаются описать. Одним из ключевых элементов этой идеологии организаций оказывается конвенциональная методология социальных наук. Одна из ключевых функций этой идеологии – поддержание бюрократического господства.

Прежде рассмотрения всех прочих вопросов, представляется существенно необходимым лучше понять, что такое конфликт. Именно этим я и займусь в первую очередь.

I. Три типа конфликта и понятие идеологии

Перроу в уже процитированном отрывке рассматривает тот конфликт, который возникает в процессе конкуренции различных групп внутри формальной организации за такие блага, как безопасность, власть и самоуправление. Примеры, которые он приводит, касаются подразделений производства и реализации в коммерческих фирмах; докторов, медсестер и администрацию в больницах; профессорско-преподавательский состав и администрацию в университетах. По поводу данных конфликтов он замечает: "сократить их число, сдержать и использовать во благо – вот задача управляющего"[2]. Очевидно, что администрации в целом удается преуспеть в реализации подобных задачах, именно поэтому теоретики рассматривают конфликт как нечто вторичное и маргинальное для существования организаций. Но почему победа администрации оказывается столь легкой? Я буду доказывать, что столь легкая победа связана с тем, что участники конфликтов сами разделяют то видение организации, согласно которому конфликт – нечто вторичное и маргинальное. Именно на основе этого представления они и строят свое поведение. Сравните данный конфликт с совершенно иным типом конфликта, возникающим, например, в случае войны.

Что отличает гениального военного стратега от просто талантливого? Например, что отличает Наполеона, генерала Ли, Лиддел Харта или Гудериана? Гениальный стратег делает себя и свои действия настолько непредсказуемыми, насколько это только возможно. Вводя нововведения в тактику, организацию и технологию вооружения, он нарушает то, что ранее считалось неотъемлемой структурной составляющей ведения военных действий. Поступая так, гений использует те правила, которые показали свою действенность в прошлых войнах и сражениях, иначе, чем члены военных штабов тех наций, которым суждено потерпеть поражение от войск, руководимых военными гениями. Командующие военного штаба побеждаемых наций зачастую представляют собой неудачных наследников прежних гениев. Прусский глава Штаба кодифицировал успехи Фридриха Великого в серии правил, которые стали позиционироваться как естественные законы войны; Наполеон знал эти кодификации и опроверг эти законоподобные обобщения, разгромив прусские войска под Йеной и Ауэрштадтом. В 1861 году генералы северного Союза были прекрасно осведомлены обо всех хитростях Наполеона, они считали себя знатоками естественных законов войны. Ли, знавший это, действовал вопреки данным законам и разгромил своих врагов.

Военная история прекрасно свидетельствует о том, что наилучший способ разгромить другую страну – проследить за тем, чтобы в своих военных академиях она использовала определенный перечень учебников. Сделав так, чтобы противник однозначным образом трактовал как свои, так и чужие действия, а также принимал некоторые общие правила, касающиеся конфликта, можно без труда превратить его в легкую потенциальную жертву на поле боя. Достигается это внедрением в сознание потенциального противника привычки воспринимать то, что происходит на поле боя, одним, а не другим образом. По сути, страны, целиком полагающиеся на учебники, побеждаются по причине предсказуемости собственных задумок, а вовсе не по причине задумок своих противников. Хотя генералы-победители иной раз и могут положиться на учебник, но это должен быть правильный учебник: Гудериан, читающий Лиддел Харта, – очень показательный пример. Следовательно, еще до всяких военных столкновений идет война учебников, война пониманий и концептов. Лучший способ победить в войне – победить своего противника в идейном плане.

Между этой военной истиной и истиной, касающейся конфликтов внутри организаций, есть очень важные параллели. Участники внутриорганизационных конфликтов очень часто трактуют их так, как то описывает Перроу. Они полагают себя носителями интересов, что заставляет конфликтующих предпринимать усилия с целью обеспечить себе большую, чем у конкурентов долю таких благ, как власть, безопасность, самоуправление – и деньги (эту ценность Перроу любопытным образом не замечает). Однако интерпретировав конфликт таким образом, они уже согласились с определенным пониманием ситуации, с определенной идентификацией своих интересов, с определенной трактовкой чаемых вознаграждений или полномочий. Очень может быть, что согласившись именно с таким пониманием происходящего, они уже сделались управляемыми, а значит и отчасти побежденными. Их уже победили в противостоянии пониманий и концептов, что является преддверием поражения в конфликте интересов.

Давайте в качестве примера рассмотрим промышленный труд и вознаграждение за него. В условиях капитализма – и не только в Америке – такой труд трактуется следующим образом: рабочие, управляющий персонал и инвесторы распределяют то, что было ими совместно заработано. Соответственно, они все заинтересованы как в том, чтобы каждый получил как можно больше, так и в том, чтобы как можно больше товара было произведено. Следовательно, у всех трех групп единый интерес, которому должны быть подчинены все частные интересы. Согласно такому воззрению, все люди – это прежде всего потребители: они работают для того, чтобы иметь возможность потреблять. До тех пор, пока каждая группа признает общий интерес, его соблюдение разумно. И лишь если какая-то группа эгоистично забывают об этом интересе, то тогда эгоизм может быть проявлен и остальными участники производства. Это воззрение настолько укоренилось среди нас, что кажется почти естественным. Однако если взглянуть на него иначе, его неестественность окажется очевидной.

Согласно противоположному взгляду на ту же проблему, для человека существенным является рациональное поведение, потребление же должно обслуживать деятельность, а не обслуживаться ей. Мы должны есть, чтобы работать, но никак не наоборот. Классическое выражение этой мысли дал Аристотель, с ним были солидарны некоторые художники, социалисты и большинство ученых. Едва ли кто-то, кроме совсем радикальных сентименталистов, будет полагать, что работа должна (и может быть) интересной всегда, однако если работа лишь обслуживает потребление, то она просто обречена быть неинтересной. Согласно первому из рассмотренных взглядов, мой основополагающий интерес как члена группы заключается в том, чтобы потреблять как можно большую долю продукта труда; согласно второму – я едва ли могу быть сильно заинтересованным в сохранении того порядка организации работы, интереса и вознаграждения, который вытекает из первого взгляда. Очевидно, если первая позиция будет считаться верной повсеместно или хотя бы в большинстве случаев, то конфликты интересов будут локальными, управляемыми и, если менеджеры проявят достаточную искусность, маргинальными. Если же второй взгляд будет принят хоть сколько-нибудь значимым меньшинством рабочих, то тогда конфликт между ними и администрацией, а также между ними и инвесторами будет носить неустранимый, повсеместный и определяющий характер. Однако администрации и имущим классам сегодня не приходится участвовать в этой схватке за интересы и привилегии с той яростью, с какой им пришлось бы это делать в ином случае. По большей части они уже выиграли схватку, навязав то, как именно следует концептуализировать и понимать те самые оспариваемые интересы и привилегии.

Давайте рассмотрим еще один тесно связанный с предыдущим пример. В современной основанной на либерализме политике доминирует представление о политическом процессе как лавировании между разными интересами. Политическая нравственность понимается как соблюдение некоторых правовых запретов, связанных с поведением; нравственность в общем смысле этого слова полностью вытесняется в частную жизнь. Как следствие, у нас отсутствует концепция политической жизни, подразумевающая преследование целей, превосходящих все частные интересы и достигаемых индивидом лишь через участие в политической жизни. Собственно, такой концепции сегодня и не может быть, так как для нас общее благе – это продукт, складывающийся в процессе переговоров из индивидуальных и частных интересов. Именно поэтому политика Аристотеля, как успешная концептуализация греческого города-государства, не в силах охватить ни наше теоретическое понимание политики, ни ее практическое воплощение.

Однако все куда сложнее. Человек в силу своей природы вполне может забыть об Аристотеле, именно это сегодня и делает буржуазный мир, однако полностью избавиться от аристотелевских принципов интерпретации, наверное, все же невозможно. В обоих приведенных мной примерах превалируют не аристотелевские формы понимания и классификации. Политика, нравственность, закон, экономика и справедливость – все это категории, всегда понимаемые определенным образом. (В современном мире понятие "справедливая цена" бессмысленно, так как справедливость относится к одной сфере, а механизмы ценообразования – к другой). Такие концепты, как интерес, власть, свобода[3] понимаются сегодня очень специфическим образом. (Обратите внимание, что понятия интереса и конкуренции между соперничающими группами, предполагаемые в анализе Перроу, являются дополнением к моим экономическим и политическим примерам). Вопросы, которые не могут быть заданы в рамках господствующей концептуальной схемы, все же должны быть заданы. Как соотносятся хороший гражданин и хороший человек – по своей сути это самый аристотелевский вопрос; это вопрос о структуре сообщества, о систематическом распределении в сообществе некоторых черт характера (добродетелей). Подобный вопрос все время витал в воздухе во время Уотергейта; но именно потому, что общераспространенная мудрость не позволила ему прозвучать, морализаторство смогло подменить настоящее расследования. Вместо поиска порчи в самой структуре сообщества (или структуре отсутствующего сообщества), ее стали искать в сердце Ричарда Никсона. (Хотя, конечно, то было не совсем бессмысленное занятие).

Мой тезис таков: неразрешенные концептуальные конфликты отчасти предопределяют форму некоторых явных конфликтов; очень может быть, что повсеместность того конфликта, который теоретики организаций считают маргинальным, обуславливается более глубоким непризнанным конфликтом в самих формах понимания. Среди трех выделенных типов конфликтов, первый – это конкуренция различных интересов внутри устоявшихся организаций в условиях хорошо работающего порядка, такой конфликт Перроу признает. Второй – это военный конфликт, а третий – конфликты, затрагивающие уровень концептуализаций и пониманий, на который я делаю особый упор. Сходства тут также важны, как и различия. Второй и третий типы конфликтов напоминают друг друга, от первого они отличаются принципиальной неуправляемостью. Обычно подобные конфликты заканчиваются победой одной стороны и поражением другой. Однако в случае третьего типа как победа, так и поражение остаются скрытыми, не выраженными словами и не распознанными. Действительно, часть того, что делает победу победой, а поражение – поражением, заключается в самом факте нераспознанности конфликта.

Едва ли странен тот факт, что третий тип конфликта по большому счету оставался непризнанным в рамках социальной теории. С этим недостатком признания часто соседствовало недостаточное признание той важности, которой обладают некоторые иные черты социальной реальности, каждая из которых делает реальность неуправляемой. Следовательно, всякий раз, когда эти черты выходят на первый план, они рассматриваются администрацией и ее советниками из социальных наук как подлежащие изгнанию призраки. Первая подобная черта – соотношение понимания и интерпретации социальной реальности к самой этой реальности, соотношение, как минимум, в одном очень важном смысле отличающееся от соотношения понимания природы к самой физической реальности.

Даже если обширные повреждения мозга приведут к утрате всех наших знаний об атомах и молекулах, так что в мыслях/языке/практике не останется и следа от этих концепций, атомы и молекулы все равно продолжат свое существование. Ничто из того, что ныне является истинным в теории частиц, не окажется ложным. Однако если похожие повреждения приведут к утрате наших представлений о репрезентативном государстве, так что в мыслях/языке/практике не останется и следа от этой концепции, то такая вещь как репрезентативное государство прекратит свое существование. Верования в те или иные понятия физической реальности всегда вторичны по отношению к самой реальности; существование физического мира не зависит ни от каких особых верований или концепций. Однако с социальной реальностью все обстоит прямо противоположным образом. Социальные практики, институты и организации отчасти состоят из верований и представлений тех, кто в них участвует и имеет к ним какое-то отношение. Почему я употребил слово «отчасти»? Потому что связанные с верованиями и представлениями практики, институты и организации имеют еще и иные важные черты. Однако чистые практика/институт/организация, абстрагированные от верований и концепций, бессмысленны; столкнувшись с неинтерпретированным и неинтерпретируемым поведением, мы попадаем в мир романов Кафки.

В любом типе практик или институтов любой сложности формы интерпретации, составляющие эту практику и эти институты, не всегда будут полностью согласованными. Более того, они не всегда даже будут сочетаться друг с другом: понимание взаимоотношений доктор-пациент, складывающееся у пациента, и понимание этих взаимоотношений у врача, что вместе определяет их фактическое взаимодействие, не всегда совпадают друг с другом. Да простят мне не совсем уместную метафору, их взаимодействие – это спор по поводу болезни, здоровья, экспертизы, лекарств и многих других вопросов. Каждая из сторон пытается выиграть в этом споре, заставив оппонента играть ту роль, которая соответствует их собственному видению предмета спора. Все то же самое может быть сказано и про отношения родитель – ребенок, правитель – подданный, профессор – студент и так далее.

Подобные споры и конфликты проявляются на уровне описательных терминов и концепций, которые всегда могут быть оспорены. Оспариваемые концепты могут относиться к сфере искусства, политики, политических партий, образования, болезней, естественной науки. Сущность данных концептов в том, что их применение может спровоцировать актуальные или потенциальные споры. Всегда можно обсудить, что является ключевым случаем, иллюстрирующим понятие, а что – маргинальным. Следовательно, ключевые обобщения также могут стать предметом спора. Брак, трагедия, образование – все это понятия, спорные по самой своей сути, соответственно, споры о том, что является наиболее общим для брака, трагедии и образования, будут отличаться от споров по поводу общих выводов, касающихся аминокислот, людей ростом в шесть футов или же ленточных червей. Более того, в первом случае нет никакой возможности понять предмет, описываемый при помощи концептов, без того, чтобы не воспользоваться этими самыми концептами. Объективность в данном случае подразумевает осведомленность о спорной и дискуссионной природе используемых понятий.

Именно в силу тех свойств, которые роднят социальные практики с определенным типом споров, – если хотите, определенного рода споры являются парадигмальными социальными практиками – данные практики всегда носят непредсказуемый характер. А в самой природе споров, дискуссий, сражений и прочих конфликтов заложена их принципиальная непредсказуемость.

Конфликты, дискуссии, спорные ситуации, непредсказуемый исход – просто потрясает, насколько более часто мы сталкиваемся с этими явлениями в жизни, чем в социальных теориях. Однако тут есть хорошее объяснение. В истории есть периоды, когда подобные явления считаются неотъемлемыми признанными чертами социальной и политической реальности. Например, можно взять периоды драматических переходов от одного фундаментального описания социального действия к другому. Профессор У. Адкинс в работе «Заслуги и ответственность» описал сосуществование и борьбу концептов героизма и полиса в Афинах V века до нашей эры. В исландской «Саге о Ньяле» описываются попытки язычества отстоять свои позиции в мире, становящимся все более христианским. В подобные периоды конкурирующие интерпретации ведут явную борьбу за право определить социальное существование. Однако для многих исторических эпох все обстоит совсем иначе: соперничество и конфликт в рассматриваемом нами смысле остаются латентными.

Для устоявшегося социального порядка характерно стремление отрицать основополагающий характер конфликтов, дискуссий, спорных ситуаций и непредсказуемых исходов. Данное отрицание закрепляется в социальных институтах. Большинство современных социальных теорий в этом смысле схоже с современным социальным порядком. Такая параллель не должна нас удивлять. Согласно моей позиции, социальные практики – это воплощение интерпретаций социальных практик. Социальные теории являются невоплощенными интерпретациями, пытающимися соотноситься с обществом так, как физические теории соотносятся с природой. Следовательно, всегда есть вероятность того, что социальные теории вместо описания конфликтующих интерпретаций, воплощенных в практиках, вместо стремления к объективности, подразумевающей признание конфликта, будут – а это в интересах одной из конфликтующих сторон – отрицать через замалчивание факты наличия конфликтов, дискуссий, спорных ситуаций и непредсказуемости исходов.

Для приверженцев той интерпретации, которая нашла свое воплощение в комплексной социальной практике, характерно отрицание самого факта конкуренции. Вместо этого они выдвигают тезис о том, что якобы существует некая бесспорная основополагающая структура. Победа тут подразумевает навязывание конкуренту убежденности в бесспорности одной нужной интерпретация, которая провозглашается не интерпретацией, но простым отражением реальности, «фактом». Социальная теория начинает функционировать как идеология тогда, когда она начинает способствовать именно такой социальной практике. Или лучше сказать так: в силу того, что слово «идеология» не принадлежит никому, что оно открыто для множества самых разных значений, я обговорю тот смысл, который собираюсь вкладывать в это слов.

Обратите внимание на три особенных черты идеологии (в моем понимании этого слова). Во-первых, теория, чтобы быть идеологией, должна выражать частичную истину. Принципиально ложные теории не могут становиться идеологиями. Следовательно, необходимо более аккуратно проводить различие между наукой и идеологией. Хотя бы отчасти верная позиция может как двигать науку вперед, так и служить идеологическим целям. В силу того, что научные суждения в виду своего относительного характера, а также в виду целого ряда прочих причин могут всегда быть пересмотрены, идеология больше не может считаться чем-то, что может просто быть приписано другим, тогда как мы – ученые – оказываемся вне подозрений. Тем не менее, у нас есть основания полагать, что идея, функционирующая как идеология, воспринимается своими носителями иначе, чем идея, являющаяся частью научного дискурса. В случае идеологического использования не предполагается опровержения этой самой идеи.

Во-вторых, идеологический характер некоего воззрения еще ничего не говорит нам о мотивах и намерениях тех, кто его продвигает. Мой подход к идеологии не является редукционистским в том смысле, в каком таковым были некоторые иные подходы. Согласно этим подходам, некоторые мыслители просто отражали в своих теоретических построениях существующий социальный порядок; однако, как утверждаю я, подобное отражение - функция теорий, если они носят идеологический характер. При этом данные теории могут выполнять любые иные функции. Обратите внимание также на то, что мой подход несовместим ни с каким анализом в терминах «базис» - «надстройка».

В-третьих, главное, мое употребление данного понятия отличается не только от его употребления у Мангейма и Маркса, но также и от его употребления в построениях таких современных ученых, как Роберт Лэйн, который стремится превратить идеологию в еще одну дискретную эмпирическую переменную и учитывать ее в своем анализе. Причина тут проста. Если мы достигли уровня рассмотрения социальной реальности как набора дискретных эмпирических переменных, значит, вся работа по интерпретации и концептуализации остается позади нас. Мы работаем с полностью проинтерпретированным миром, то есть одна концептуализация в ущерб всем остальным уже была заранее постулирована. После подобного постулирования действительно появляется возможность анализировать верования, разделяемые индивидами или группами, как еще одну переменную. Однако в таком случае верования и интерпретации, конституирующие порядок исследуемого мира и устанавливающие ряд доступных для исследования переменных, — все эти основополагающие верования, понятия и интерпретации выпадают из поля зрения. Вместе с ними почти всегда из виду ускользают и дискуссии, конфликты, спорные ситуации и непредсказуемость исходов, как фундаментальные принципы реальности.

Конечно, в исследуемом стабилизировавшемся мире тоже будут интерпретации, споры, конфликты и сбои в прогнозировании. Однако они будут интерпретироваться в свете идеалов закономерности и порядка. Им суждено будет навсегда остаться лишь второстепенными явлениями. «Порядок» будет ключевым понятием для подобного исследования, а различные представления о системе или структуре будут идеалами, которым эмпирическая теория будет стараться соответствовать. Сам факт принятия утвердившегося миропорядка за точку отсчета, превращает эмпирическую теорию, как политическую, так и социальную в идеологию (в вышеописанном смысле этого слова).

Идеология, следовательно, оказывает двойное характерное воздействие: она скрывает определенные аспекты конфликтов и споров; делает же она это за счет сокрытия конфликтов и споров как таковых. Идеология – это маска, одеваемая определенным доминирующим порядком и, вообще, порядком как таковым. Однако одновременно это еще и маска, одеваемая критиками социальных порядков, которые в унисон с реакционерами отрицают фундаментальный характер конфликтов, споров и непредсказуемости исходов. Таким образом, идеология может возникать как на левом, так и на правом фланге.

II.

Я уже выдвигал предположение о том, что специфические процедуры, санкционируемые методологией социальной науки, могут носить идеологический характер. Тем не менее, пока данное предположение несколько преждевременно, сначала необходимо признать тот факт, что само существование методологии внутри социальных наук – подозрительное обстоятельство. Какие именно функции она выполняет? Некоторые ученые трактовали ее миссию как обеспечение социальных исследований нормами и методами естественных наук. Однако ни физики, ни химики, ни биологи не изучают ничего из того, что могло бы быть названо «методологией». Следовательно, само включение в учебный план предмета «методология» делает практики обществоведов отличными от практик ученых-естествоиспытателей. Я уже не раз испытывал искушение назвать данный предмет театральным: методология пытается объяснить нам, как играть роль естествоиспытателя на сцене социальных наук. Технические аспекты дисциплины – это грим, фальшивые бороды и театральные костюмы. Однако в отличие от актеров в театре, которые знают, что они актеры, в отличие от публики, которая также знает, что все происходит понарошку, методологи и их поклонники едва ли осознают себя и свои действия частью драматической постановки. Так что же такое методология на самом деле? Здесь можно отметить как минимум три момента.